Я стою и смотрю в окно своей однушки на окраине Москвы. Живу в Бутово. У подъездов на лавочках — алкаши. Это самые живучие люди: пьют круглый год и редко умирают. Здесь живут мамаши с детьми, которых вывозят в колясках или выгуливают на площадках. Остальные жители здесь не живут, а спят. Отсюда и название — «спальный» район. Их день проходит где-то в городе — в офисах, кафешках, парках, клубах. Сюда приезжают, чтобы залезть в свои берлоги и набраться сил, а назавтра снова штурмовать столицу.
Я стою и смотрю в окно. Ноябрьский дождь ровно льет с неба. Сквозь его потоки и капли на стекле я вижу соседний дом. Мертвый панельный истукан. Я живу в таком же. Они одинаковые. У останков дворовых качелей размокает картонная коробка. Через три, ровно через три минуты я повернусь и покину квартиру, запру дверь, выйду из подъезда, сяду в автобус, везущий к метро, увижу своих попутчиков. Многих из них я знаю в лицо. Они меня тоже. Но мы не здороваемся. Социальный ритуал этого не предусматривает. Меня это устраивает. Я никогда не задерживаюсь у окна подолгу. Вообще нигде не задерживаюсь подолгу. Мне нельзя долго оставаться без дела, нужно все время чем-то себя занимать. Пока я еду в транспорте, я никто. У меня нет имени, пола, возраста, надежд и устремлений. Я часть этого города, часть этого мира из дождя, размокшей коробки и соседнего дома. Я никогда не видел ничего другого и не хочу видеть. У меня есть моя зарплата. Мой спортзал. Мой стрелковый клуб. Моя постель. Мой вечерний телевизор. Если я чем-то не занят, я начинаю проваливаться, и тогда может случиться плохое. Кажется, так они это называли. Да, по-моему, именно так. «Старайся постоянно себя занимать. Не сиди без дела и не думай попусту. Читай, учись, собирай конструктор, занимайся спортом. Иначе ты опять будешь проваливаться». Так говорила мать. Так говорил психиатр.
Когда ты заканчиваешь университет, перед тобой открывается целый мир. Так считается. На самом деле, в тот день, когда ты получаешь диплом, ты просто продолжаешь плыть по течению. Перед тобой не так уж и много возможностей. В университете мы все пили. Я тоже, иногда до рвоты. Можно было продолжить бухать. И спиться. Я знал пару человек, которые поступили именно так. Можно найти работу и пахать до пенсии, обрастать скарбом, семьей, хнычущими детьми, стыдливо ходить на сторону, сажать картошку на даче, хвалить цветы, высаженные женой, стареть. И сдохнуть. Можно выбиться в большие начальники. В этом случае схема меняется незначительно. В первый год жизни после университета, в первый год своей взрослой, по-настоящему взрослой жизни, я понял это удивительно ясно. Я выбрал работу, так как вариант спиться — не по мне. Я никогда не чувствовал желания жить, но и смерть в мои планы не входила. С тех пор я плыл по течению странной реки, которая несла меня к могиле. Менялись моя одежда, мое тело, обраставшее новыми слоями мышц. Занятия спортом стали для меня способом убивать время, любимым приемом удерживать себя здесь, не проваливаться. Я болел, выздоравливал, ездил в отпуск, спал с кем-то, но никогда не был в отношениях, как это принято называть. Я никогда не умел, да и не хотел учиться общаться с людьми. Когда я перестал пить, у меня не осталось друзей и женщин. Меня это устраивает. У меня нет интересов и увлечений. Я просто стараюсь поменьше взаимодействовать с окружающим меня миром. Когда мне приходится разговаривать с кем-то, я начинаю испытывать беспокойство и хочу поскорее закончить разговор. Общение — самый неприятный из социальных ритуалов. Я не понимаю, чего от меня хотят. Когда из моего бытия ушли люди, условно называвшиеся моими друзьями, мне стало легче.
Сколько себя помню, жил будто в схватывающемся бетоне и смотрел на окружающих будто сквозь пыльное стекло. Через десять лет после окончания вуза я был настолько заморожен, что спокойно пережил смерть родителей в автомобильной аварии. Я не плакал на их похоронах. Мне было откровенно все равно. Их кремировали, через неделю я принес урны на кладбище, и угрюмый мужик зарыл их в землю. На могиле я не появлялся ни разу. Им это не нужно. Их больше нет. Не вижу никакого смысла их навещать. Зачем приходить к тому, кого больше нет? Все равно что идти в гости к человеку, зная, что он больше не живет по этому адресу.
Три минуты истекли. Я очень хорошо чувствую время. Могу безошибочно выдерживать паузы между подходами в качалке. Я даже просыпаюсь без будильника. Ставлю его на всякий случай. Проснувшись в заказанное самим себе время и открыв глаза, выключаю его на телефоне. Я так давно не слышал мелодию своего будильника, что успел забыть ее. Мой сон и явь не сильно различны. Поездка в метро, как обычно, занимает сорок минут, после чего я прохожу по залитой дождем мостовой мимо старбаксов, макдональдсов, сбарро и прочих сетевых заведений. Вхожу в огромный вестибюль офисного здания. Подношу пропуск к турникету, возле которого стоит скучающий охранник, молодой парень из Вологды. Он вахтовик, работает пятнадцать через пятнадцать. Не помню, когда он рассказал мне это. Еще меньше понимаю, зачем. Лифт поднимает меня на пятый этаж. Здесь все стерильно. Начиная от прохладного холла с турникетами, до лифта, коридора и заканчивая самим офисом. Это здание класса «А», поэтому ни о каком намеке на жизнь здесь не может быть и речи. Когда вхожу в наш офис, даже у меня поначалу перехватывает дыхание, как будто вдохнул холодный воздух. Ледяные стеновые панели из акрила, имитирующие дерево неизвестной породы, серый каменный пол, мертвящие лампы дневного освещения. Их не гасят никогда, они горят здесь вечно, даже если на улице яркий день. Я буркаю приветствие секретарше на ресепшене, оставляю в гардеробе свою кожаную спортивную куртку и иду в свой отдел по коридору. В нем несколько дверей, каждая ведет в свой отсек. Коридор заканчивается круглым широким пространством с затемненным окном во всю стену. Здесь есть кулер, журнальный столик, диван и кресла. В них никто никогда не сидит. Я вообще не помню, чтобы в этой зоне появлялись люди. Затемненное стекло похоже на экран или на фотообои. Сейчас оно залито дождем и показывает то же, что и обычно: соседнее здание из такого же стекла. Я открываю тяжелую дверь с вертикальной холодной ручкой и вхожу. Коллеги даже не поднимают глаза от мониторов. Работа кипит. Я сажусь на свое место и включаю компьютер. Стол завален отчетами, договорами, какими-то папками неизвестного содержания. На самом деле, все эти бумажки давно пора выбросить, это отработанный материал. Но они дают мне иллюзию тепла. Голый офисный стол выглядит совсем уж тягостно. Тяжелее всего мне находиться в местах, где есть люди, с которыми возможно общение. Метро и автобус не в счет. Там со мной никто не заговаривает, но работа — дело другое. Здесь принято общаться, и поэтому я не люблю приходить сюда. Мне очень сложно поддерживать разговор, особенно если он является самоцелью. Я не нахожу, что ответить, и начинаю нервничать.
Мужчины в нашем офисе носят галстуки с отливом и ботинки на толстой подошве. На их телах, варьирующихся от дистрофика до неповоротливого толстяка, дорогие костюмы смотрятся и угловато, и диковато. Но коллегам кажется, что выглядят они круто. Секретарши с ресепшена того же мнения. Я ношу одежду Get Big, потому что она не сковывает движения и ее легко стирать. Дома у меня несколько комплектов почти что одинаковых кофт, толстовок и футболок, которые я меняю через день.
До обеда я, как правило, ничего не делаю. Наша компания — дочерняя фирма филиала нефтяной корпорации. На самом деле, никто не знает, чем мы здесь занимаемся. Имитировать деятельность легко, если ты специалист в своем деле и вдобавок тебе на него плевать. Поэтому я бегло просматриваю несколько договоров, вношу правки в произвольных местах и отправляю на утверждение начальству. Начальство смыслит в договорах еще меньше моего, так что, как правило, все проходит гладко. Из-за моего внешнего вида на переговоры меня, как правило, не зовут. Поэтому сегодня я бегло набрасываю тезисы, которые мальчик с ужимками гомика будет озвучивать партнерам. Наши сотрудники никогда не говорят. Они озвучивают, представляют, презентуют то, что вкладывает им в головы система. Систему, между прочим, в данном случае представляю я. В целом мы выполняем некоторую репрезентативно-декоративную функцию, и от нашего труда не зависит ровным счетом ничего. Но все страшно боятся ошибиться или сделать что-то не так. В кабинете вместе со мной работают еще трое. Я постоянно забываю, как их зовут. Помню только фамилии. Таким образом, я могу ассоциировать письмо, пришедшее по Outloook, с тем, кто его прислал. Первый — тот самый педиковатый юноша. Он носит дорогой синий костюм, белую перламутровую рубашку и черный галстук. Запонки, непременный атрибут богатых и успешных, у него золотые. Зажим для галстука тоже под золото. У него маленькое птичье лицо и черные зализанные назад волосы. Второй коллега — ожиревший от сидячей работы мужик неопределенного возраста. Лицо его напоминает гнилой овощ, выросший в подвале, без солнца. Глаза глубоко посажены, непропорционально мелкие, с бесцветными ресницами. Он предпочитает темные костюмы, от чего его тело визуально становится еще шире. Рубашки, как правило, тоже темные. Галстуков не носит никогда. Подозреваю, что ему они просто не по карману, а покупать дешевые он стесняется. Третий сидит как раз напротив меня. У него борода, о которой — это видно — очень заботится. На вид ему лет сорок. Значит, на самом деле, меньше тридцати пяти. Здесь стареют рано. Бородач отдает предпочтение клетчатым и вельветовым пиджакам в сочетании с джинсами.
Окон в нашем кабинете нет, впрочем, как и во всех остальных. На стенах висят абстрактные картины с устремленными в никуда фигурами и линиями. Стены светлого цвета, от чего у меня постоянно возникает ощущение холода. К тому же коллеги обожают включать кондиционер на восемнадцать градусов, поэтому мне приходится кутаться в теплую толстовку.
Я никогда не разговариваю с коллегами. Это продолжается годами, и все привыкли. Мы можем обсуждать только договоры и правки. Между собой мужики разговаривают, и я вынужден слушать истории про «Ашан», дачу, тещу, рыбалку, детей, какие-то свидания, пьянки, жен, подруг, соседей. Мне рассказать нечего, и я не чувствую потребности чем-то делиться.
Ровно в тринадцать часов я поднимаюсь, блокирую компьютер и иду на офисную кухню обедать. Я никогда не хожу на бизнес-ланч в фантастически дорогую точку общепита, где кормят мусором — жесткими сандвичами с тунцом и авокадо, колой. Я много тренируюсь, и мышцы требуют качественного, обильного и частого питания. Я трапезничаю с бедной частью сотрудников — секретаршами, девушками с ресепшен и обычными менеджерами. Чернью. В чем состоит их работа, я не знаю. Мне кажется, они тоже. Но они очень любят ее обсуждать за приемом пищи. Кухня расположена в самой дальней части офиса, в так называемом бэк-офисе, куда никогда не водят заказчиков или тех, кто приходит на переговоры. Она расположена максимально далеко от переговорных, чтобы гостей не беспокоил запах пищи. Странно, почему люди так стесняются естественных процессов? Еда, испражнения, секс… Это же присуще всем! Почему, попадая в офис, они разыгрывают какую-то странную пьесу, где от человека остается только костюм и папка с бумагами? Вопрос, на который у меня нет ответа. У меня много таких вопросов. Но они меня не мучают. Я просто нахожусь здесь и выполняю то, что мне поручено. За это я получаю деньги, на которые потом могу тренироваться в спортзале и стрелять в тире. Я рад, что у меня есть моя жизнь и она именно такая, какая есть.
На кухне беру из холодильника свой обед, разогреваю. Сегодня я буду есть семгу с рисом и овощами. В воздухе стоит тошнотворный запах сарделек. Трое уже облепили стол. Один их них — системный администратор. В растянутом свитере, с вечно сальными волосами. Должность второго я не знаю. На нем рубашка Lacoste, очевидно, подделка, и джинсы в облипку. Третий — толстый мужик из отдела логистики. Он носит черную водолазку и джинсы, которые давно пора выбросить. Входит Лидочка. Черт, только не это! Лидочка — наша звезда. Мне кажется, на нее дрочат все мужики в офисе. Думаю, что с одним из них она спит. Но хочет она меня. Или ей просто нравится меня доставать. Лидочка носит юбку-карандаш и блузку, подчеркивающую третий размер груди. Грудь у нее и правда хороша, да и фигура, в общем-то, идеальна — точеная. Стройность ног подчеркивают туфли на высоченном каблуке. У меня в штанах привстает. Не удивительно — уже неделю не было секса.
— Как прошли выходные? — воркует Лидочка, обращаясь ко мне.
— Нормально. Как обычно.
— Что делал?
— Стрелял в субботу, в воскресенье тренировался.
— Ты вообще хоть чем-нибудь еще занимаешься, кроме тира и спортзала? Что, никакой личной жизни?
— Нет.
Она фыркает и, отклячив задок, ставит в микроволновку разогреваться какой-то свой микроланч. Мужики смотрят на меня как на идиота. Они завидуют мне и одновременно недоумевают. Не удивлюсь, что кто-то считает меня пидором. Я начинаю нервничать, так как подозреваю, что у нее еще остались ко мне вопросы. Пытаюсь как-то отстраниться от этой ситуации. Представляю себе идеально ровную плоскость серого цвета, на которой лежат мои отчеты. Мысленно перелистываю их, уже сшитые офисной брошюровочной машинкой. Лидочка становится напротив меня, начинает о чем-то разговаривать с тем, что в рубашке Lacoste. Так, теперь она меня игнорирует. Уже лучше. Я не слышу, о чем они говорят. Сейчас я хочу только одного: чтобы она ушла. Я чувствую, как от ее головы и от голов стоящих рядом распространяется внимание ко мне. Мне это очень тяжело.
Тир и спортзал держат меня на поверхности. Тир и спортзал — это то, чем я заполняю свои дни вне работы. А еще готовка. У меня больше ничего нет, и, если не будет этого, я начну проваливаться. Чем заполняют свое существование другие? Я много раз пытался представить себе их жизнь. Я видел бытие родителей. Но они ведь были друг с другом. Они были вместе. Иногда мне даже казалось, что это не два человека, а один, просто раздвоенный, что ли. Для меня отношения с другим невозможны. Не представляю, как можно жить с кем-то, о чем-то говорить. Не понимаю, зачем. Изначально встречаются ради секса. Потом начинают жить вместе. Но я читал, что в супружеских парах секс бывает не так уж часто, а иногда его вовсе нет. Тогда зачем они живут вместе? Может быть, это боязнь одиночества? Я возвращаюсь мыслями к Лидочке. Ничего, кроме раздражения, я к ней не чувствую.
Я мог бы легко пригласить ее на свидание, потом отвезти к себе домой и трахнуть. Но сама мысль об этом заставляет меня содрогнуться. Я не хочу говорить с женщинами, и еще меньше у меня получается заниматься с ними сексом. Раньше ради него я ходил на свидания, иногда получал желаемое, легко расставался. В компании моих друзей всегда появлялись какие-то девушки. Я слыл циничным и грубым. Им это не нравилось, друзья называли меня мачо. Завидовали легкости, с которой я расставался с женщинами. Но я никогда не был грубым или циничным. Я не знаю, что это такое — быть циничным. Я просто никогда не представлял, что делать с женщиной после совокупления. Не мог понять, о чем с ней говорить, почему нужно появляться где-то вместе, даже устраивать совместный быт. В этом же нет ничего приятного! Тогда зачем?
Не могу вообразить себя на свидании с Лидочкой. Вру. Вообразить это я могу очень легко. Мы сидим в кафе. Ресторан — слишком шикарно, слишком обязывает. Это ведь просто офисная интрижка. Обычный офисный трах, ничего личного. Мы заказываем роллы. Обожаю японскую кухню. Нам принесли заказ. Надо о чем-то говорить. И тут начинается самое сложное. Я не могу выдавить ни слова. Даже сейчас, когда просто представляю себе эту сцену. Я не могу ничего сказать ей. «Поехали ко мне?» Слишком рано. Нужно соблюсти хоть минимальный социальный ритуал. И вот я выслушиваю ерунду про ее подружек и про то, как она неудачно покрасила волосы. У Лиды шикарные пышные волосы, жгучая брюнетка, как говорят они. Я должен взять и уйти. Прямо сейчас. Диннь! Сигнал микроволновки прерывает мои кошмары наяву. Я вытаскиваю тарелку, становлюсь к столу и начинаю есть. Что за идиотизм, почему в столовой нет стульев? Почему мы стоим как в рюмочной? С наслаждением приканчиваю свой обед, мою тарелку и вилку, ухожу к себе в кабинет. Нет, свидания не для меня.
Ровно в шесть вечера я выключаю компьютер и молча иду в гардероб. Там я надеваю куртку и беру свою спортивную сумку. На самом деле, мой день начинается только сейчас. Только когда я покидаю офис и направляюсь в качалку.
Помню, как я пришел в зал в первый раз. Мне было шестнадцать лет. В десятый класс я был переведен с трудом. Помню, как классная открыто говорила матери, что я негативно влияю на других учащихся и создаю обстановку дискомфорта. Я сидел под дверью кабинета. Слышал их беседу слово в слово. Мать плакала. Она вообще часто плакала. Классная напомнила ей, что это еще большая удача, когда ребенок в таком психическом состоянии учится со всеми, с нормальными детьми, а не в классе корректирующего обучения, и уж давайте говорить откровенно, не в интернате. Она сказала, что механическое усвоение материала — это еще далеко не все проблемы. Что я пугаю одноклассников, потому что у меня отсутствует эмоциональный интеллект и со мной совершенно невозможно установить контакт. Мама пообещала, что непременно выправит ситуацию.
Отец предложил тренажерный зал как самое простое решение. Ведь мне все время надо быть чем-то занятым, отвлекаться, иначе я опять буду проваливаться.

Подержанный глазастый «мерседес» вырулил из двора и встроился в утренний поток транспорта, то есть, проще говоря, встал в московскую пробку. За рулем автомобиля сидел Александр Горин, человек в сером костюме, голубой перламутровой рубашке и в синем галстуке с отливом. Сегодня ему было очень плохо. Накануне он перепил и теперь желал только одного — чтобы его не остановил инспектор ГИБДД, потому что, учитывая состояние Горина, инспектору даже не пришлось бы предлагать ему алкотестер. Все ясно и так. Горин проклинал себя за то, как провел вчерашний вечер. И ведь угораздило же его позвонить другу-однокурснику, которому не звонил черт знает сколько, и так нажраться! Да еще в воскресенье, накануне рабочего дня. Зачем? Господи, зачем они столько выпили?! «Максу-то хорошо, — думал Горин. — У него работа не бей лежачего. И прийти может хоть на карачках, лишь бы пришел. А мне надо выглядеть, лицо клиники, так сказать. Еще спалюсь, уволят, и что тогда делать? Какой же я идиот!» Но позднее раскаяние, как всегда, помогало мало, чего нельзя сказать о таблетке сильного обезболивающего, которая уже начала действовать. Покинув свой район и доехав до перекрестка, с которого нужно было уйти на третье кольцо, Горин почувствовал себя лучше. Прошли тошнота и пульсирующая боль, но головокружение осталось. Всякий раз как он поворачивал голову, очертания предметов слегка смазывались. На светофоре он привстал в кресле и посмотрелся в зеркало заднего вида. Выглядел он просто ужасно — красные глаза, под ними посеревшие мешки, но лицо при этом начисто выбрито, что, как ни странно, только добавляло болезненности его виду. «Будь что будет, — решил он. — В конце концов, сегодня не так много клиентов. До обеда можно будет прийти в себя».
Чтобы поскорее прогнать похмелье, Горин увеличил мощность кондиционера. Несмотря на довольно ранний час, в городе уже становилось жарко, а прогноз погоды обещал нестерпимый зной и безветрие. Редкие деревья, высаженные вдоль улиц, уже теряли листву, как будто посреди июля началась осень. Листья не выдерживали жары, жухли и сворачивались, а потом падали на землю зелеными, но высохшими. Поливальные машины, направлявшие потоки воды вверх, чтобы остужать асфальт, никак не спасали положение. Раскаленный город буквально испепелял газонную траву и деревья, которые, казалось бы, должны были привыкнуть ко всему.
Горин работал психологом в клинике снижения веса для женщин «Профессор Преображенский». Она занимала внушительных размеров особняк на Чистых прудах. Со стороны улицы вдоль него был разбит цветник с красными и белыми розами, а само здание было окружено высоким стрельчатым забором, и на калитке был установлен домофон, чтобы сразу отсекать случайных людей на входе. Горин подъехал к клинике, нажал кнопку на брелоке, и пластиковый шлагбаум в подворотне рывками пошел вверх. Он переместился во двор и припарковал машину на своем месте, рядом с автомобилем директора клиники. Ее автомобиль, конечно, не сравнить с горинским — здоровенный «крузак», едва проходивший в узкую арку двора. Горин вышел из машины, хлопнул дверцей и поставил авто на сигнализацию. Он обошел шлагбаум и опять оказался на улице. Приложил ключ-карту к считывателю, магнитный замок пискнул, и Горин толкнул калитку. Посыпанная мелким красным гравием дорожка, утопавшая в цветах, вела к невысокому крыльцу с двумя колоннами и массивной желтой деревянной дверью. Здесь опять нужно было приложить карты к считывателю, потянуть на себя массивную ручку желтого металла и войти в прохладный гулкий холл. При входе, наподобие консьержа в подъезде, сидел в будке охранник, пожилой человек в черном костюме с бейджем. «На кой черт здесь нужна охрана? — ворчал про себя Горин. — Кого и от чего он здесь охраняет?» Горин кивнул служивому, мельком взглянув на его рабочее место. Там был рабочий стол, на котором стоял монитор компьютера, а выше, на стене, тоже были мониторы, передававшие изображение с улицы и из коридоров клиники. Охранник привычно вежливо кивнул на приветствие Горина. А тот поднялся на четыре ступеньки вверх и пошел по коридору, вход в который был украшен колоннами в коринфском стиле. На полу сияла дорогущая итальянская плитка под мрамор, медные канделябры в виде пухлых амуров буржуазно посверкивали на стенах. Дойдя до регистратуры, Горин кивнул регистраторше, но она была занята и не обратила на него внимания. Тогда он повернул влево и поднялся по лестнице на второй этаж. Здесь с двух сторон коридора были кабинеты врачей. Особняк был полностью переделан внутри и мог бы походить на обычную поликлинику со стационаром, если бы не вычурный дизайн и неуместный красный ковер на полу. Пройдя по совершенно пустому в этот час коридору, Горин дошел до кабинета с табличкой «Психолог. Психоаналитик», достал трясущейся рукой ключ из внутреннего кармана пиджака и отпер дверь. Он уже начал потеть, поэтому достал платок и отер лоб. В кабинете было отвратительно жарко. Окна на ночь необходимо было закрывать, а кондиционеры автоматически выключались во всем здании, кроме стационара, после десяти вечера. Помещение было просторным. Добротная звукоизоляция подавляла шум машин за окном. Напротив него располагался рабочий стол черного дерева, массивный, с пилястрами на могучих ножищах. В этом кабинете он смотрелся странно и подавляюще, поэтому Горин никогда не принимал за ним клиентов, предпочитая сидеть в удобном кожаном кресле, стоявшим напротив такого же кожаного дивана. На столе были компьютер, бюстик Юнга, набор с двумя перьевыми ручками. На стене, обтянутой нежнейшим портьерным шелком, висела огромная фотография Фрейда с сигарой. Под ней стоял аквариум с экзотическими рыбками и кораллами. В первый день работы Горин пытался протестовать, мол, Юнг и Фрейд принадлежали к разным школам и друг друга недолюбливали, но директриса только закатила глаза и ответила: «Позвольте мне решать вопросы по дизайну помещений. Договорились?». И Горин по ее тону сразу понял, что вопрос был риторическим и спорить не стоит. В дальнем углу кабинета располагалась кушетка для сеансов психоанализа. За все девять лет работы Горин ни разу ею не воспользовался. Он, конечно, был несказанно рад этому, так как психоанализом не владел и имел о нем весьма поверхностное представление. В дипломе его значилось, что он является психотерапевтом, но не психоаналитиком. На полу лежал ковер зеленоватого оттенка с какими-то узорами, которые сейчас почему-то напомнили Горину вкрапления рвотных масс, и его начало тошнить. Он остановился, не донеся пиджак до кресла, кинул его на стол, подошел к кулеру, несколько мгновений уговаривая организм успокоиться и не выкинуть содержимое желудка прямо здесь. Потом, когда мутная волна улеглась, он трясущейся холодной рукой набрал в стаканчик воды и выпил маленькими глотками, подавляя рвоту и разбавляя яд внутри желудка. «Черт бы побрал эти посиделки, — думал он. — Ну зачем?! Ну какого черта?! Как первокурсник нажрался!»
Аккуратно повесил пиджак на спинку кресла и включил кондиционер на полную мощность. Помещение наполнилось мерным гулом, а Горин сел за стол, включил компьютер и стал просматривать записи на сегодня. Впрочем, журнал записей был синхронизирован с его телефоном, поэтому он и так знал, что сегодня у него всего одна клиентка — Клюева Л. И. — толстая тетка лет сорока, которая уже в третий раз обращается в клинику, дважды худела, один раз — с помощью липосакции, но каждый раз набирала прежние килограммы. Он уже знал, о чем будет их беседа, что скажет клиентка и что он ответит ей. Его тяготило не это, а то, что придется бездельничать до трех дня, а после тянуть время до шести, ведь специалист должен быть на месте, даже если предварительной записи нет. А вдруг кому-то приспичит поговорить с психологом!
Горин опять ощутил позыв на рвоту, но в этот раз гораздо меньший, поэтому не запаниковал, а мужественно сглотнул ядовитую слюну и продолжил изучать записи на неделю вперед. Ему хотелось отвлечься от воспоминаний о вчерашнем вечере и ночи. Но отвлечься не получалось — воспоминания назойливо лезли в голову, как в формате картинок, так и в виде запомнившихся фраз, которые как бы выкрикивала его память. А потом эти выкрики опять тонули в алкогольном тумане. Впрочем, память не обманывала. Она отказывалась выдавать содержание вечера полностью, и от этого становилось тревожно и противно, но то, что она сохранила, было правдой. Они с Максом вчера много кричали, спорили, ругались. От некоторых фраз, приходивших Горину на память, ему было стыдно, от других неловко. И все это вместе сливалось в какую-то единую безумную глупость, бессмыслицу, болезненную мозаику, которую и хотелось бы забыть, но пока что не получалось. Потом время все сгладит, сотрет острые углы, уменьшит яркость. Но не теперь.
Горин вспомнил, как они сидели в пивном ресторанчике, куда он позвал Макса. Как потом покупали в гастрономе водку, и Макс настаивал, что теперь платить будет он. Горин не возражал. Макс долго отсчитывал мятые купюры, потом кинул, сколько было, на прилавок и заорал кассиру: «Сдачи не надо!» Как продолжали пить у Горина дома, и как Макс рассказывал ему про свою работу в остром отделении детской психиатрической больницы. Вполне возможно, что ссору затеял Макс. Горин помнил, что тот набрался всерьез и начал учить жизни. А Горин это ненавидел. Они сидели у него в гостиной, пили уже не водку, а коллекционный коньяк, который Макс заливал в себя рюмками, как самогон, занюхивал рукавом растянутой толстовки. Между ними был журнальный столик, на котором стояли бутылка, рюмки, переполненная окурками пепельница, лежал криво нарезанный лимон на блюдце. Один диалог врезался Горину в память почти что полностью, без купюр алкогольной амнезии, и лучше бы уж он не помнил ничего, так неприятно было это вспоминать сейчас. Но память упрямо проигрывала диалог вновь и вновь, как магнитофон, который невозможно выключить или хотя бы уменьшить громкость.
— Да понимаешь ли ты, — орал раскрасневшийся Макс, отводя прядь жидких волос со лба, — что это за дети? Ведь только я, — с этими словами он бил себя кулаком в тщедушную грудь — только я могу им помочь! Ведь врачи только курс прописывают. Психиатры эти долбанные! Они же только внешние симптомы снимают, понимаешь ты или нет? А детям этим разговор нужен! Им участие необходимо или хотя бы тот, с кем можно поговорить. Они же индуцируют там друг друга, потому что друг на друга вешают эти свои страхи, комплексы, обиду, агрессию, боль… Ведь только я могу помочь!
Горин помнил, что сидел, развалившись в домашнем кресле, курил сигару, обмакивая ее кончик в бокал с коньяком, и вальяжно отвечал на эти слова:
— Да ты, как я посмотрю, в иисусики заделался. Скажите, пожалуйста, только он и может помочь! Вот все отделение бездельников и дармоедов, и только Максик наш ненаглядный может что-то сделать…
— Да пойми ты, урод сытый, — орал Макс, — там дети! Там девочка лежит, ей четырнадцать, неудачный суицид, порезала руку и перебила сухожилия. Теперь кисть не работает и, хрен знает, заработает ли вообще. Зашили ужасно, рубец, швы… Коновалы, мать их! А девочку ты бы видел эту! Тростиночка, прозрачная вся! Разделочным ножом… — Он скривился и провел рукой по лицу, стирая пьяные слезы. — И мать так и не пришла, понимаешь? Она в каталепсию впала. Ты знаешь, что это такое? Ты должен помнить, ха-ха-ха! По учебным фильмам, если не забыл еще, чему тебя учили. А я это видел, видел! Понимаешь ты? Видел! И вывел ее черт знает какими усилиями. Она двигаться начала, говорить начала! Я с ней терапию начал, понимаешь? Она рисует замечательно… Несуществующее животное… Стандартный тест. Знаешь, кого мне нарисовала? Мертвую синицу. Потому что уже, дескать, ее убить нельзя, а она в лед вмерзла и красивая осталась… Она говорить начала!
— Ну, молодец, — равнодушно-пьяно отвечал Горин. — Это твоя работа.
Но Макс не унимался, его несло дальше:
— Ведь ты же на курсе одним из лучших был! Тебе же все давалось легко, ты же бог терапии. Это я все горбом, горбом… Ты ж в психологической сессии летаешь, паришь. Ты клиента чувствуешь! А я вязну, мне до сих пор это все тяжело дается, я боюсь этого всего. Мне плохо, понимаешь? А тебе так легко это было. И чем, ну чем ты занимаешься? На что променял свой дар?!
— Ой, давай только не будем... Завидуешь, так и скажи.
— Что? — Макс осекся, и Горин сам понял, что ляпнул лишнее. — Завидую? Кому? Тебе? Да пошел ты в жопу! Ничтожество! Бездарь! Да-да, не я, а ты — бездарь. Ты науку на цирк променял. Ты из терапии балаган устраиваешь и купаешься в этом. Ну и сиди тут в своей охренительной хате. Наслаждайся успехом, доктор Юнг.
Макс встал и нетрезвой походкой пошел в коридор обуваться.
— Критерием любой практики является успех, — напыщенно-задиристо кинул ему вслед Горин.
— Какой успех? — выскочил из коридора Макс. — Какой успех? В чем он, твой успех? Вот в этом? — Он обвел рукой вокруг себя. — Дурам своим задвигай эту хрень. Мне-то не надо! Тогда зачем было учиться? Открыл бы ларек и арбузами торговал. И то честнее было бы! Тьфу. Мерзость!
Дальнейшее из памяти Горина стерлось. Он открыл интернет и стал читать новости. Первым его импульсом было набрать телефон Макса и спросить, как у того дела. Он примерно представлял, как — учитывая степень вчерашнего опьянения, хуже, чем у него. Но ему хотелось бы знать, поссорились они или нет. Считаются ли их вчерашние слова или их можно списать на пьянку. Еще ему необходимо понять, помнит ли сам Макс вчерашний вечер. И если помнит, то что именно. И как относится к этому сейчас.
«Господи, какая глупость, какая глупость, — прошептал Горин, обхватив голову руками. — Наговорить такого! Ведь это ж надо. Еще сидел, подзадоривал его. Идиот! И этот тоже хорош. Спаситель человечества…»
Внезапно Горин понял, что оставаться в кабинете он больше не может. Ему физически требовалось движение. Ладони холодели, липкий пот струился по подмышкам. На часах было только одиннадцать, а значит, до трех клиентов не будет точно. Строго говоря, специалистам не разрешалось покидать рабочее место, кроме как во время обеденного перерыва. Да и тот не был строго определен. Но на отлучки Горина смотрели сквозь пальцы. Клиенты его хвалили, некоторые даже писали дифирамбы в книгу отзывов, что лежала на стойке регистратуры, а значит, он создавал клинике хорошую репутацию. Директриса была с ним холодна, но почтительна, считая его ценным активом. Памятуя все это, Горин извлек из внутреннего кармана пиджака бумажник с деньгами, кредитками и магнитной картой, положил его в карман брюк и вышел из кабинета, не заперев дверь. Он спустился по лестнице, почти пробежал по коридору мимо регистратуры, не глянув на охранника, вышел на улицу и тут же окунулся в нестерпимый московский зной. После стерильности клиники мир обрушился на него звуковым хаосом. Трамвайные звонки, стрекотание отбойного молотка, возмущенные автомобильные гудки, шелест шин по раскаленному асфальту, обрывки разговоров прохожих и запись рекламного объявления из ресторана по соседству, предлагающего бизнес-ланч по умеренным ценам, — все это навалилось на него сразу, и он стоял у калитки клиники, раздумывая, куда бы пойти. Машины ехали медленно, воздуха не было, его заменили выхлопные газы и вонь свежего асфальта, который выгружали из самосвала на перекрестке. По неширокому тротуару шли люди, в основном в офисных костюмах. Иные говорили по мобильному телефону, иные тупо смотрели вперед, погруженные в свои мысли. Горин встроился в людской поток и пошел к пешеходному переходу. Он пересек улицу и вошел на бульвар. От пруда пахло прелью, в бурой воде у берега плавала какая-то слизь. На лавочках сидела молодежь, слушала музыку из портативных колонок. Старик, опершись на палку, смотрел на пруд не мигая. Лицо его, одутловатое, почти без морщин, с синими прожилками вен, застыло восковой маской. Белесые глаза не двигались. В левой руке он сжимал газету. Горину пришла ассоциация с памятником Петру Первому в Питере. Он вспомнил, как студентами они ездили туда, как безумно проводили там время. И впереди была практика, столько всего интересного. Он помнил, как вместе с Максом в белую ночь они разбили боковое стекло в припаркованной милицейской машине, а потом бежали как сумасшедшие несколько кварталов, хотя никто за ними не гнался. Потом, выбившись из сил, сидели у фонтана на площади перед Казанским, познакомились с какими-то неформалами… Теперь все это казалось таким далеким, призрачным. Но и то, что окружало его в эту минуту, тоже не казалось ему реальным. Вся его жизнь представилась ему выдуманной кем-то, навязанной, ненужной и неправильной. Но он не знал, что было правильным. Единственное, в чем он был уверен сейчас, так это в том, что в три к нему придет клиентка, и ему нужно будет проводить терапевтическую сессию. Он заставил себя подумать об этом, чтобы хоть как-то вернуть себя в колею, в привычный мир, закрепиться в нем. Вернуть себе ощущение правильности происходящего. «Господи, да кого я обманываю? — подумал он. — Ведь я даже не помню, когда я проводил терапию. Она же им не нужна. Я просто декоративная фигура. Вишенка на торте. А еще у нас есть психолог. Черт бы побрал эту Клюеву. Жирная тварь. Будет рассказывать, как сильно она хочет похудеть и попросит меня дать ей какую-нибудь технику саморегуляции. Откуда они только слова эти берут! Саморегуляция. Ведь это ж бред! Околопсихологическая журнальная ересь. Боже, боже, чем я занимаюсь?!» Он взглянул на часы. Прошло всего полчаса, а ему уже расхотелось гулять. Теперь он мечтал попасть с улицы в прохладу своего кабинета. Время шло к обеду, но мысль о пище заставила его вновь содрогнуться от тошноты. Он решительно развернулся и отправился прочь с бульвара, через переход, обратно в клинику.
Войдя в кабинет, он поежился от холода, выставил на пульте кондиционера обычную температуру, при которой работал, и лег на диван. Он бы запросто мог поспать до прихода клиентки и даже закрыл глаза, но проклятый разговор не шел из головы, и сердце билось учащенно, обрекая Горина на бодрствование и мучения. Он не мог забыть эту историю про девочку с поврежденной кистью, ему представлялось ее лицо, хоть он никогда и не видел его. Черты были размыты, но почему-то он решил, что у нее длинные волосы и большие глаза. Он уставился в стену и постарался думать о чем-то другом — о техосмотре автомобиля, о написании ежемесячного отчета по работе, о медсестре из стационара, которая вроде бы даже нравилась ему, но флиртовать на работе он не решался. Однако мысли его вязли, и он упорно возвращался к вчерашнему вечеру.

Саня проснулся и вместе с головной болью ощутил сильную, почти мучительную эрекцию. Потом он почувствовал запах дома. Этот запах, который не возможно было ничем вывести и вместе с тем невозможно было как-то определить одним словом — Саня не мог к нему привыкнуть, принюхаться. Даже сей час, с сильного похмелья, выкурив бесчисленное количество сигарет накануне, он не мог не ощутить эту отвратительную вонь. Он оглядел комнату, полностью освещенную светом из окна в рассохшихся деревянных рамах с облупившейся, завернувшейся и вспученной краской. Когда-то она была белой, сейчас ста ла желтовато-серой. Услышал птиц за окном и понял, что проснулся не так уж поздно. По его ощущениям было не более десяти утра. Около одиннадцати птицы петь переставали, и тогда более отчетливо солировал шум проезжающих поездов. Он оглядел комнату, увидел, что Маша спит на диване, накрывшись кучей какого-то тряпья, и хрипло позвал: «Мааш…» Та не ответила и не пошевелилась. «Суки ебаные, блядь, дармоеды…» — обругал про себя Саня всех обитателей дома, но особенно это относилось к Маше. Сейчас она его раздражала сильнее остальных. Он хотел, чтобы она встала, подошла к нему, сделала бы по-быстрому минет. Ну хотя бы потрахалась, а впрочем, трахаться ему было сейчас лень. Вместо этого Маша лежала бесполезным мешком под своими тряпками, а значит, ее придется будить. А значит, пока она будет ныть и мычать спросонья, эрекция пропадет и вот того самого утреннего кайфового слива не получится. «Тварь, блядь!» — подумал Саня. От откинул одеяло, встал с низкого самодельного двуспального топчана из толстых досок, служившего ему кроватью, и эрекция тотчас же пропала. Впрочем, злился он не только из-за того, что не удалось потрахаться с утра. Ему до чертиков не хотелось ехать устраиваться на работу. А между тем ехать было необходимо. Деньги закончились еще вчера, когда он купил очередную бутылку водки, осталась только самая малость — на проезд и на сигареты, так что на запивку и пиво он уже занимал у Вики. Он знал, что Вика не отличалась крохоборством, что она не будет заморачиваться на такие мелочи, но помнил и о вспыльчивом нраве этого «трансформера», как называл про себя соседку. Так что ехать было нужно. «Ехать нужно…» — повторил про себя Саня, оглядел комнату, хотя со вчерашнего дня она не поменялась, и уставился в окно, частично занавешенное рваным хозяйским тюлем, тоже желто-коричневым от времени, где прямо в стекла лепились кусты то ли черемухи, то ли жасмина, Саня не разбирался. Од ним словом, росли какие-то кусты, которые только что отцвели, сбросили огромные белые шапки, а заодно перестали наполнять дом удушливым сладким ароматом, который, пожалуй, был еще хуже, чем неизменная домашняя вонь. Стоя босиком на отполированном тысячами ступней и подошв дощатом полу, с которого практически полностью сошла темно-кирпичного цвета краска, Саня развернулся и еще раз оглядел комнату. На пробуждение Маши он теперь не надеялся, к тому же пора было браться за дела — найти мобильник, одеться, позавтракать, если повезет, хотя вот как раз на это надеяться вряд ли стоило. Комната была довольно просторной, проходной, то есть входной двери не имела, переходила сразу в коридор, из которого, опять же без всяких дверей, можно было выйти в прихожую, на кухню или пройти в ванную, где также был туалет. Стены были оклеены какими-то древними желтыми обоями с множеством разводов. Сверху обои почти все отклеились, по стенам были потеки — следы то ли протечек кровли, то ли соседи сверху топили. На цепочке с потолка свисала советская люстра в три плафона в виде каких-то жутких цветков. Половина комнаты была застелена ковром, вытертым практически так же, как и пол, истончившимся, частично вросшим в него. У стены стоял пухлый диван с торчащими местами нитками обивки. Напротив дивана был журнальный столик из ДСП, который Маша приперла с помойки. Одной ножки у столика не было, и ее заменяла банка из-под краски, найденная, кажется, в ванной. На столике стояли ноутбук, довольно приличные колонки, переполненная окурками пепельница, валялись пивные крышки, почерневшая фольга, трубочки для курения гашиша, какие-то журналы. Вдоль стены, напротив окна, плотно составленные вместе, стояли два стула. Кажется, такие стулья раньше называли венскими, Саня не мог точно вспомнить. Сидеть на них было нельзя, они тут же грозили сложиться, чинить их никто не собирался, а выбрасывать хозяйскую мебель запрещалось. Да и не мешали они никому. Рядом со стульями стоял старый шифоньер. В угол была задвинута древняя тумбочка с двумя ящиками, а на ней — пузатый телевизор, который ни разу никто не пытался включить. Одна дверь в комнате все-таки была. Она вела в другую комнату, поменьше, где жили Вика и Серега. Саня поискал глазами джинсы. Они лежали на полу, возле топчана, вместе с футболкой. Он помнил, что собеседование предстоит непростое, а значит, одеться нужно соответственно. Как ни странно, разговор с Лешей Крутицким, то ли галерейщиком, то ли продюсером, то ли промоутером — черт его разберет, — Саня помнил достаточно отчетливо. Хотя в тот вечер выпил немало, а главное — намешал. Вследствие этого все, что было потом, помнил уже фрагментами. Впрочем, это как раз было малоинтересно. Обычный вечер в клубе «Край», что там может быть нового? Клуб этот находился в Москве, на Спартаковской площади, был создан из бывшего бомбоубежища, что всячески подчеркивалось владельцами. Там всегда было уютно и тепло, музыка играла не очень громко, а главное — можно было встретиться с интересными и полезными людьми. Так говорили завсегдатаи клуба, которые приходили туда пообщаться по работе, отдохнуть, выпить, подцепить девчонку — в общем, со вместить приятное с полезным. Саня ходил туда исключительно бухать и смотреть кино. В клубе был зал, где показывали новые авангардные работы. Помещение для просмотра было оформлено как зал суда. Имелась даже клетка для подсудимых, разумеется, всегда пустовавшая, если не считать трех манекенов с мешками на головах, имитирующих висельников. Так называемую богемную тусовку Саня презирал. Здесь каждый мнил себя по меньшей мере Дали, хотя среди художников хорошим тоном было именно Дали ругать, мол, «его и художником назвать нельзя». Саня ненавидел подобные рассуждения. Дали умел рисовать. Этого уже вполне достаточно чтобы называться художником, полагал Саня. А в сочетании с тем, что Дали насоздавал, да еще какой интерес привлек к своим работам… «Тупые бездари! Ебучие ублюдки. Вы-то что создали? Вас-то кто знает? Кто вашу мазню хоть раз купил? Гении непризнанные, блядь», — ду мал он про коллег по цеху. Да и не коллеги они ему были. А впрочем, его работы тоже никто покупать не спешил, и Саня зарабатывал последние два года случайными заказами — расписывал мелкие клубы, выполнял небольшие дизайнерские проекты для рекламных газетенок, благо ноутбук пока тянул софт, один раз даже оформлял свадьбу. А вот кино любил, был знаком с многими режиссерами и актерами, частенько выпивал с ними, и если к художникам он относился с презрением, смешанным с брезгливостью, то авангардных киношников действительно любил. Понятное дело, что фильмы в большинстве своем были полным дерьмом. Но некоторые поражали Саню тем, что при минимальных технических средствах смотрелись они не хуже европейского авангардного кино.

Кривцов дошел до конца бухты и начал подниматься по лестнице, которую, скорее всего, никогда не убирали вовсе. Она вся была завалена старой листвой каштанов, шелковиц, платанов, и идти можно было только посередине. Ступени были старые, осыпающиеся. Справа от него было море, а слева шла стена, сложенная из неровных камней, вдоль которой тянулась желтая газовая труба. Он уже поднялся над бух той и теперь смотрел на нее сверху, с небольшого горного плато, а дорога уходила дальше и дальше в горы. Перед ним сейчас как на ладони была бухта с игрушечными лодочками и катерами, правее тянулась улица, ведущая в Балаклаву, и ее домики тоже казались сейчас не больше спичечных коробков. Он повернулся в сторону гор и стал осматривать путь, лежащий перед ним. Плато постепенно переходило в довольно пологий склон, но, чем выше, тем круче он становился. Потом тропа забегала за скалу, как будто приглашая его в следующую часть удивительной истории. На обширном плато перед ним паслись коровы, лениво переступая или обходя камни, выщипывали траву по сочнее, еще не полностью выгоревшую на солнце. Прямо по ходу тропы стоял одинокий домик в два этажа. Так странно было ему видеть дом прямо на склоне горы, совершенно одинокий, без всяких признаков жизни вокруг. Чуть дальше и правее, нависая над скалистой кручей, стояла полуразрушенная круглая башня, казавшаяся отсюда совсем невысокой. На всем склоне он сейчас был совершенно один. Никто не поднимался и никто не спускался по тропе. Ветерок колыхал частично уже выгоревшую траву под ногами, справа вдали, под той самой кручей, где стояла башня, зеленело море, тоже совершенно пустое, без единой лодки или катера, и казавшееся абсолютно неподвижным с этой высоты. Поднявшись выше, Кривцов до шел до этого одинокого дома, стоящего прямо на склоне. Он заметил, что дом был вовсе не таким уж необитаемым, как ему показалось вначале. На веревках возле него была развешена какая-то одежда. На втором этаже была незастекленная мансарда, и через открытые двери Кривцов увидел, что в комнате сидят какие-то два человека — один на диване, второй прямо на полу, скрестив ноги. Что они делали, Кривцов не заметил — не захотел совсем уж откровенно под сматривать за чужим бытом. Но люди эти показались ему какими-то странными. Нездешние они были, это точно. Оба молодые, длинноволосые... «Скорее все го, — подумал Кривцов, — просто самоселы. Вот, оказывается, как можно было, — улыбнулся он. — И ни кто не гонит, и дела никому нет. А что плохого, собственно? Если не портят жилище, почему бы и не жить? Ведь дом явно нежилой». Дойдя до башни, Кривцов уже мог немного заглянуть за скалу, куда убегала тропа. Там становилось еще круче, чем на склоне, а главное, теперь тропа была очень узкой — два человека едва могли бы разойтись. Справа был крутой склон, весь заросший какими-то колючками и покрытый острыми битыми камнями, а слева возвышалось тело горы с каменными уступами, по которым там и хотелось полазать, и, будь Кривцов ребенком, он так бы и сделал. Уже началась самая жаркая часть дня, и Кривцов пожалел, что не взял с собой попить, даже было хотел повернуть назад, но тропа так манила, так звала наверх, дальше, в горы, к тому же обещала в конце пути пляж, что Кривцов решил просто прибавить шагу, а уж на пляже купить воды. Сейчас он понял, почему тот мужик предупредил его, что во время дождя по тропе лучше не ходить. Грунт был пыльный, глинистый и во время дождя, ясное дело, превращался в скользкую маслянистую жидкость, а если оступиться и поехать вниз, на эти острые камни, с множеством перепадов высот и маленькими обрыв чиками, выжить практически нереально — зацепиться не за что, а остановить падение не получится. Кривцов шел совершенно один среди гор, дышал горячим воз духом, трогал руками редкие кустики с жесткой листвой. Неумолчно орали цикады, в небе все так же плавали большие птицы, и вдруг что-то метнулось справа налево вверх по склону и бешеными скачками полетело по камням. Кривцов впился глазами в этот серый комок и понял — заяц. Никогда еще ему не приходилось видеть зайца в дикой природе, и уж со всем он не ожидал встретить его здесь, в Крыму. Хотя в принципе в этом не было ничего необычного, ведь места, по существу, были дикими и необитаемыми. Тропа переходила в самодельный мост поперек неширокой расселины. Собственно, мостом это было на звать нельзя — поверх горной трещины просто были кинуты несколько брусьев, скрепленных скобами. Перил, конечно, никаких не было, и брусья эти лежали здесь невесть сколько, совершенно рассохшиеся, частично уже вросшие в грунт и сами будто превратившиеся в камень. Кривцов осторожно перебрался на другую сторону и продолжил путь. Футболку он давно уже снял, помазал тело, где смог достать, кремом от загара и уже приготовился к завтрашним мучениям, потому что на таком пекле спина сгорит неминуемо. Но все равно настроение его было прекрасным. Ему даже не хотелось, чтобы этот путь заканчивался. Он был готов идти так хоть до ночи и потом всю ночь, на столько прекрасны были эти горы. Ведь, по сути, он никогда не видел гор. Турцию, вернее, отдых там сей час он вспоминал чуть ли не с презрением. Просто потрясающе — столько лет подряд он платил немалые деньги за то, чтобы потом две недели добровольно мучиться и ждать, когда же все это закончится. Почему ему не приходила в голову мысль поехать в Крым? Ах да, приходила конечно же. Но Рита... В Крыму ведь нет никакого сервиса, кормят отравой и пляжи там грязные. Самое смешное, что она была во многом права, это действительно было так, и если бы он снял комнату в Севастополе и ходил отдыхать на городской пляж, все именно так и получилось бы. Но сейчас Риты рядом с ним не было. И никогда ее больше не будет. Перед ним взлетают вверх эти странные, шероховатые, древние горы, уже отжившие свой век, рассыпавшиеся, но ближайшие несколько миллионов лет они будут радовать людей своей красотой. На его век хватит этой красоты, солнца, моря. И будет бежать по скале вверх заяц, и будут кружить в небе неведомые птицы, и башня эта не рассыплется на его веку. Тем временем тропа, петляя мимо жестких кустарников и камней, стала спускаться к морю, и внизу он уже видел пляж. Народу было совсем мало, может быть, человек двадцать. Пляж был галечный, не песчаный, и отдыхающие лежали на нем далеко друг от друга. Невыносимо хотелось пить, поэтому первое, чем он занялся, спустившись к морю, это поисками воды. Продавцом воды оказался совсем молодой парень, почти школьник. Он сидел на пластиковом кресле под большим зонтом, закрепленным в камнях неправильной формы, какие ставят в летних кафе, и у ног его ле жали бутылки с простой водой, без всякой маркировки и этикеток. Бутылка стоила пять гривен. Вода оказалась теплой, но Кривцов сейчас был рад и такой. На пившись, он быстро расстелил покрывало, переоделся — вернее, просто снял шорты и кроссовки — и пошел в море. Балаклавская бухта осталась за скалами. Тело ощетинившейся камнями горы красиво врезалось в море, закрывало ту небольшую цивилизацию, что осталась в бухте. Здесь же все казалось случайным и вечным одновременно. Люди, пришедшие на пляж, были гостями. Камни, галька, скалы, море милостиво позволяли им побыть здесь, но до прихода темноты отсюда придется уйти, ибо ночью по горам идти не получится, а баркасы перестанут ходить, как только стемнеет. В море плескались три человека, все в отдалении друг от друга. Ленивые волны набегали и рас шибались об огромный неровный камень, стоящий у берега. Кривцов вошел в воду, и даже с непривычки она не показалась ему холодной. За целый день при почти полном отсутствии волны море успело про греться почти до температуры парного молока. Он сразу же отметил, насколько чистой была вода. Пожалуй, такую прозрачную воду он видел только в Египте. Но там нужно было заходить в воду с деревянных мостков, потому что вся прибрежная зона была по крыта остатками коралловых зарослей, и ходить по ним — все равно что по битому стеклу. Поэтому с мостков отдыхающие заходили сразу на глубину и там могли плавать, но строго до буйков. Здесь не было никаких мостков, не было буйков, не было спасателей, как не было на пляже и назойливых зазывал, продавцов сувениров, пирожков, рыбы, сладостей, газировки, пива и солнечных очков. Никто не предлагал ознакомиться с рекламным проспектом с фотографиями счастливых туристов, летящих на параплане, ни кто не просил зарегистрироваться для участия в группе по дайвингу, времени приема пищи здесь тоже не существовало. А еще здесь было довольно тихо. Да, кричали и бесились дети, кто-то разговаривал, кто-то смеялся. Но не было никакой отвратительной «позитивной» музыки. Никто не играл в волейбол, не орали свою идиотскую чушь аниматоры. Неумолчно стрекотали цикады, шуршал ленивый прибой, иногда вякали пролетающие чайки да щебетали какие-то невидимые птицы в колючих зарослях. Вода была совершенно прозрачной, галечное дно, преломленное сквозь морскую воду, было совершенно ровным. Кривцов даже поймал себя на мысли, что такую воду вполне можно было бы снимать в рекламе райского наслаждения… или что там они рекламировали... Он плыл легко и свободно, быть может, впервые в жизни. Ему не нужно было оглядываться, не мешает ли он движению водного скутера и не врежется ли в него какой-нибудь подвыпивший турист на этом скутере, не забрызгает ли он рядом плывущего человека, насколько далеко он заплыл и не пора ли поворачивать назад, потому что в противном случае спасатель начнет орать в рупор на русском с сильным турецким или арабским акцентом: «За буйки не плыть. Назад, пожалуйста». Он плыл легко и свободно. Сам удивлялся, как легко ему было, хотя ведь давно не плавал, с непривычки должен был бы сразу устать. Но тело просило движения, обо жженная солнцем спина отдыхала в морской воде, которая становилась тем холоднее, чем дальше он отплывал от берега, а впереди была только линия горизонта, бесконечное море. Когда уже стал все же не то чтобы уставать, но когда почувствовал, что прошел задор, оглянулся назад. Берег с пляжем едва угадывался в ладонях скал, неровно поросших зеленым кустарником и деревцами. «Надо же, — подумал он. — Еще немного — и потерял бы из виду пляж. Так с непривычки на незнакомом месте и утонуть можно, потеряться в море...» Он лег на спину и позволил воде качать его тело, подставил лицо солнцу и наслаждался его жаркими лучами.